Mirror

Трепет живой материи

Нет ничего более противоположного и несовместимого между собой, чем материя и дух. Но что в таком случае означает присутствие в мире человека, являющегося тем самым духовно-телесным единством, которому быть невозможно?

Одно из двух: или человек одним своим существованием обнаруживает несостоятельность абстрактных и строгих логических рассуждений, что, впрочем, маловероятно и сомнительно, или, наоборот, присутствие в мире такого невозможного сочетания материи и духа, каким является человек, говорит о незавершенности, неокончательности самого этого противоречивого сочетания и взывает к коренному преобразованию этого соотношения. И как вполне понятно, этот призыв обращен именно к человеку. Поэтому неслучайно среди всех живых существ именно он самый активный, самый беспокойный, самый деятельный. И даже не признавая открыто этой своей космической миссии, человек волей-неволей её исполняет.

Фундаментальные формы человеческой культуры – религия, философия, искусство, наука – имеют целью так или иначе помочь человеку осуществить свое космическое предназначение. Среди них особое значение имеет религия. Как наиболее древняя по происхождению она стала своего рода истоком для всех других проявлений культуры. И примечательно, что не только христианство, но и большинство нехристианских религий признают историю грехопадения, признают, что в результате этого события произошло изменение мира, его ниспадение в несовершенное, грубое состояние, в котором мир не был изначально и в котором не должен был быть. Стремления и попытки вернуть миру его утраченное совершенство, поднять его грубую материальность до единства с идеальным на протяжении веков вдохновляли философию, искусство и науку. Разными путями они шли к одной цели. Но если в религии допускалось прямое решение проблемы преображения материальности, а прежде всего телесности, что у христиан так характерно отмечается нимбом над головой святого, то философия, искусство и наука представили другие, посильные своим возможностям подходы к этой глобальной проблеме.

Даже при всей сверхсложности философских рассуждений для понимания, философия в решении проблемы единства материального и идеального направляется по самому короткому и легкому пути. Этот путь был проложен основателями западной философии – Платоном, Аристотелем, их предшественниками и последователями. Достижением греков стало утверждение ума, логоса, интеллекта над хаосом вечно текущей действительности. Это был большой прорыв, но односторонний. Что было делать со вторым началом, противоположным идеальности логоса, то есть с началом материальным? Как говорит Эмиль Мейерсон, разум располагает лишь одним средством для объяснения того, что берет начало не в нем самом: обратить это в ничто.

И действительно, разум не замедлил воспользоваться этой возможностью. Материя была признана существующей не в действительности, а только в возможности. Такое принижение материи перед логосом характерно для всей западноевропейской традиции античного периода. Вот что пишет об этом неоплатоник Плотин:

Когда душа пытается мысленно обратиться к материи, она испытывает состояние похожее на отпечаток бесформенного… Даже представление о материи губительно для души, она бежит небытия материи, налагая на нее некие образы и формы, как бы тотчас отворачиваясь от нее, как бы из страха оказаться вне сущего и не может терпеть оставаться в несущем слишком долго.

В античном мире победа логоса над хаосом досталась легкой ценой. Но и современная наука, выросшая на фундаменте античной мысли, пошла по её стопам. Мечты свести всё действительно существующее к рационально познанному, осветить светом разума всю реальность до последних глубин всегда было и остается целью научных исследований. Даже слова Ленина о том, что электрон также неисчерпаем как и атом, с которыми трудно спорить, не останавливают стремления современных физиков продвигаться все дальше и дальше по пути просвещения светом разума темных и неизведанных глубин материи, по тому пути, у которого нет конца.

И только в самое последнее время было осознанно, что проблема несовместимости идеального и реального, возможно, только потому до сих пор остается открытой и не получившей решения, что изначально сам вопрос о соотношении материи и духа был поставлен неправильно. Возможно, что то предпочтение, которое всегда отдавалось логосу перед хаосом, идеальному перед материальным не делало мир интеллектуально прозрачнее, чище ценой отказа материальности в участии в мире. Но наоборот, таким исключением материального начала, таким отказом ему в праве присутствия в мире, просвещенном логосом, навсегда был поставлен барьер между тем и другим, сделавший материальное начало непознанным, враждебным разуму, непобедимым и неуязвимым со стороны логоса, чуждым ему.

Если человек – это прежде всего существо разумное, которое так дорожит этим качеством и превозносит его, то это еще не дает ему права попирать всё то, что находится ниже его достоинства, вплоть до того чтобы отказывать ему в действительном существовании, как это было принято делать в традиции античной философии по отношению к материальности мира. Совсем наоборот: высокое призвание человека обязывает его проявить снисхождение к тому, что находится ниже его. Нужно деятельно поднять материальность мира, а не умственно уничтожить. Нужно дать ей «слово», нужно дать ей возможность рассказать о себе на своем языке и постараться этот язык понять.

Такие настроения в целом были особенно характерны для русской религиозной философии. В отличие от западно-европейской христианской традиции, русская культура несла на себе глубокий след своего языческого прошлого. Для русской философии дореволюционного периода излюбленной темой было оправдание материи. Эта тема получила всестороннее развитие в философии Вл. Соловьева и нашла отклик в творчестве его многочисленных последователей. Здесь звучит всё тот же призыв поднятия тленного мира до нетленного состояния, который был и остается миссией человека, заповеданной ему в христианстве. Преображение материального начала в новое качество – обычное явление в церковной жизни. Таковы святые мощи, святая вода и т. д. Но русские философы были томимы надеждой распространить это новое качество на весь материальный мир. Так русский человек ценит материальное начало мира и верит в то, что оно может преобразиться.

Принесенные революционными событиями мировоззренческие сдвиги не избавили атеистически настроенных интеллектуалов от глубинных стремлений, укоренившихся в русской душе. Эти стремления дали ростки даже на нерелигиозной почве. И эти порождения русской культуры особенно интересны.

Вторую жизнь тема оправдания материи получила в творчестве русских художников начала XX века. Одно из самых оригинальных своих воплощений эта идея получила в творчестве Владимира Евграфовича Татлина. В своих работах Татлин пытался передать «непритворное пребывание вещи» через погружение в жизнь материала. Чтобы увидеть эту жизнь в неискаженном, подлинном виде, Татлин освобождает свои подборки от обманчивых эффектов, избегая использования в них блестящих, бликующих материалов, обманчивых фактур. Для его работ характерна размытость между оптическим и осязаемым. Татлин делает упор даже не на тактильные эффекты, а на своеобразную память рук и всего человеческого организма, на те ощущения, которые остаются от работы с материалом, на тот опыт, который приобретается от соприкосновения с материей, от её оформления. Этот такой опыт, который не должен становиться предметом интеллектуального исследования, не должен быть просвещаемым светом разума. Этот опыт добывается не путем интеллектуальных усилий, но скорее, вспоминается, оживает в процессе непосредственной работы с конкретным материалом.

У Татлина творчество художника протекает в большей мере в сфере действия, а не созерцания. Он занимается испытанием, исследованием материалов, материальной основы жизни, но не изображением её, а тем более повествованием о ней. Кроме того, в рельефах Татлина отсутствуют попытки эмоциональных, психических вторжений в жизнь материала со стороны художника. Главной ценностью в творчестве Татлина является только жизнь материалов. В работах Татлина нет экзальтированного слияния с объектом, нет психологизации, одушевления материи, усмотрения в ней человеческих смыслов. Нет у Татлина и эстетических эффектов. Материальный подбор, который интересует Татлина выявляет жизнь самого материала – его массу, тяжесть, жесткость, различные способы его трансформации, его сопротивляемость.

Это жизнь самого материала. Художник только наблюдает эту жизнь. Он не пытается подчинить её своей логике и своему сознанию, то есть умертвить, уничтожить, превратить в ничто перед светом собственного разума. Вместо односторонней победы логоса над противоположным ему началом материальности, Татлин ищет первичной органической полноты и целостности. Работам Татлина характерна энергия собирания, строительства, упорядочивания. Сам метод крепления, соединения частей, создает спаянность, слитность разнородных материалов. Поэтому материалы, выхваченные, изъятые Татлиным из среды своей естественной жизни не умирают, не мертвеют в созданных им рельефах, но сохраняют всю присущую им полноту органических свойств.

Таким образом, замысел Татлина восстановить в правах попранную разумом и обращенную в ничто материю мира увенчался успехом. Но можем ли мы сказать, взирая на так называемые татлинские доски, что здесь достигнуто нечто подобное тому, что является целью исканий в религиозном опыте?

С одной стороны здесь действительно есть нечто общее. Уже одно то, что используя сырой материал грубой реальности в произведениях искусства, русские художники отталкивались от древнерусской традиции христианского искусства, говорит о многом. Церковная утварь и наличники церковных книг содержат и камни, и металл, и живопись, и рельефы и т. д. В. Марков сформулировал философский смысл таких произведений:

Русский народ пишет свои иконы в нереальных образах; реальный же мир вноситься в его творчество только набором и инкрустациями реальных и ощущаемых предметов. И тут будто происходит борьба двух миров, внутреннего нереального мира и мира внешнего, осязаемого нами. Эти два мира тут надвигаются один на другой; один мир покрывающий, другой скрывающийся; общей фактурой мы получаем кусочек мистики.

Но с другой стороны, нельзя забывать, что такое внимание к непреображенному материалу допустимо и оправдано только как первый шаг долгого пути, ведущего к его преображению. Но что будет, если остановиться на этом первом шаге и сделать его целью своих исканий истинного представления о действительности? Актуализируя то, что неспроста считалось у греков только потенциальностью, выводя на поверхность так предусмотрительно скрытую от нас покровом культуры сырую жизнь самой материи, мы подвергаем опасности самих себя и рискуем потерять своё собственное положение в мире, которое было основано на хрупком и неустойчивом сочетании материи и духа.

В начале XX века многие почувствовали угрозу изменения статуса человека в мире. Хуго Балл ясно осознавал катастрофичность опыта своего времени. В «Лекции о Кандинском» он писал:

Человек потерял свой божественный облик. Он стал веществом, случайностью, неким агрегатом, животным, безумным изделием резко и бессмысленно трепещущих мыслей. Человек потерял свое положение, которое ему гарантировал разум. Он стал частицей природы. Человек, лишенный иллюзии божественности, стал банальностью, организованной и управляемой по тем же законам, что и камень, он не более интересен, чем камень; он исчез в природе.