Обозревая историю развития языковой культуры в целом, убеждаешься, насколько этот процесс ещё далек от завершения. И, возможно, самое интересное еще впереди. Мы даже не подозреваем, в какую сложную динамику языковой изменчивости мы вовлечены своей причастностью к стихии языка.
Действительно, вопрос о происхождении языка был и остается одним из самых неясных. В своей повседневной жизни мы слишком легко принимаем как само собой разумеющееся то, что язык выражает нечто вне языковое, смысл осмысляет нечто помимо себя. Нам кажется, что это так и было, так и должно было быть. Но, во-первых, именно эта дистанция и создает непреодолимые проблемы для объяснения происхождения языка. Дистанция между словом и обозначаемой им реальностью приводит к удвоению реальности. Но не понятно, зачем и каким образом эта дистанция и это удвоение возникли. Во-вторых, в христианстве, оказавшем определяющее влияние на развитие европейской культуры, соотношение слова (логоса) и реальности понимается иначе. И именно в этом понимании как будто скрывается разгадка таинственной проблемы языка.
Если в человеческой истории происхождение языка вторично по отношению к происхождению мира, объекты и состоянию которого и призваны выражать слова языка, то в библейской истории, наоборот, вечность слова является основанием происхождения, точнее, сотворения мира. Бог творит мир одним словом. «Да будет свет!» – эти слова ни к чему не относятся, не имеют вне себя никакой реальности, но, наоборот, вся реальность происходит из них. Божественная речь – это смысл, исчерпывающий реальность, который и есть сама эта реальность. Здесь дистанция между словом и реальностью отсутствует.
В отличие от этого человеку не дано произнести слово как таковое. Речь человека всегда обращена к кому-то. Человеческая речь становиться речью только в силу возникновения словесных жанров и родов высказывания, каждый из которых предоставляет для слова определенные рамки и возможности. Недопустимо было их смешение, от этого речь и слово обессмысливались, так как непонятно было, кто и к кому с ними обращался. Вне этих словесных жанров и родов человеку оставалась только немота дочеловеческого существования.
Было, правда, исключение из этого общего правила, но оно давалось человеку очень высокой ценой. Таким исключением было мифологическое речение жреца во время совершения ритуального действия. Мифологическое речение – это самоосуществление мифа в ритуальном священнодействии. Здесь миф не столько исполнялся жрецом, сколько самоосуществлял себя в жреце и через посредство жреца. Во время священнодействия жрец уподоблялся кожуре от зерна. Кожура содержит в себе зерно как некоторое ценное содержание, которым и было сакральное содержание мифа, одействляемое жрецом. Но кожура не есть само зерно. Она всего лишь ничтожная шелуха, как пыль гонимая ветром. Таким в тот момент и был жрец со стороны своей человеческой сути. Это и была цена за прямое слово, высказывание вообще и как таковое, какими и были мифологические речения жреца во время исполнения ритуала.
В христианском священнодействии слово так же перестает быть просто человеческим словом. Ведь это Бог дает человеку те слова, какими человек должен обращаться к Богу. Христианское священнодействие основано на встрече двух миров – Божественного и человеческого, точнее, на откровении первого мира второму. И хотя здесь так же, как и в языческом ритуале человеческое перестает быть просто человеческим, но в отличие от него здесь соотношение человека и высшей его реальности в корне отличается от упомянутого соотношения кожуры и зерна.
Как бы то ни было, но речь человека, просто человеческое слово как таковое не осуществимо само по себе, кроме как в форме того самого ненужного удвоения реальности, проблема происхождения которого озадачивает многие поколения ученых.
Но человек искал возможности для утверждения собственного слова. И первым шагом на этом пути стало слово риторическое.
Риторика – это красноречие в отношении его самодовления. Риторическое слово – это прекрасная речь, гармонически выстроенная, звучная и ритмичная. Такая речь оформляет речевой хаос, делает его космосом. Оставаясь человеческой, она имеет сходство с Божественной речью. Она так же творит нечто новое, но не вне слова, как Бог сотворил словом весь мир, а внутри него. Риторическое слово, оформляя речевой хаос и делая его космосом, творит не «что», а «как», то есть придает новое качество и новую форму уже имеющемуся содержанию.
Большую популярность риторика имела в античности. Пятеро участников знаменитого диалога Платона «Пир» попеременно демонстрируют искусство владения одним риторическим жанром – энкомием. Энкомий – похвальное слово, в котором надо превозносить достоинства того, кому он посвящен. Все пятеро ораторов, участвующих в диалоге, разворачивают свои похвалы Эроту – древнему мифологическому персонажу. Но с началом размышлений Сократа монотонные похвалы риторов резко обрываются и зависают в смысловой пустоте. Сократ вдруг заявляет, что Эрот никакой не бог, а только гений, то есть существо-посредник между человеческим и божественным мирами. Тем самым у Сократа Эрот олицетворяет собой восхождение от низшего мира к высшему, от человеческого к божественному. Этот путь восхождения – человеческий путь. В отличие от религиозного пути нисхождения, в котором Божественный мир сам открывает себя человеку, этот путь восхождения должен совершать уже сам человек своими собственными силами. Тем самым Эрот становится у Сократа образом философа и философствования.
Так родилось философское слово – еще один шаг на пути утверждения человеческого слова в своем праве. Но этот шаг был шагом назад по сравнению с риторическим словом. Риторическое слово ценой смысловой пустоты выражало претензию быть себе довлеющим словом человека. В отличие от этого философское слово претендовало на то, чтобы человеческими силами постигнуть превосходящую человека реальность, сделать её своим содержанием, вместить в себя истину.
Задача смелая. Если Бог есть сама Истина, святой причастен Истине в силу её нисхождения к нему, то в отличие от этого путь философа – это самостоятельный человеческий путь восхождения к истине. Каждый шаг на этом пути определяется самим философом. К чему придет философ заранее не знает. Более того знать не может, потому что путь философа ведет за пределы человеческих реалий.
История философии знает огромное число философских учений. А сколько еще осталось «за кадром»? Каждый мыслитель шел к истине своим особенным путем и считал его тем самым единственно верным путем, который наконец-то позволит человеку дойти до истины. Но даже беглый взгляд на историю философии оставляет впечатление полной растерянности и дезориентации в выборе верного пути: так много их там предложено.
В конце концов эти поиски стали разочаровывать человека и ему пришлось сделать еще один, новый шаг на пути утверждения человеческого слова в своем праве. Этот шаг был, пожалуй, самым смелым и решительным шагом вперед и ознаменовал собой расцвет публицистики в эпоху Просвещения. Публицистическое слово – это слово человека как такового, то есть светского человека, для которого человеческая мера – это здравый смысл. Это слово человека в его направленности к самому себе, который не должен «воспарять» к другой реальности, а принадлежать самому себе в трезвом осознании своих возможностей и пределов. Он не должен посягать на непомерное. Обращаясь к себе, публицист невольно обращается к другим людям, то есть к публике.
Но в основу идеалов Просвещения легли определенные антропологические представления, которым была уготована недолгая жизнь. Просвещенный человек – это в прямом смысле человек просвещенный до самых глубин, вполне прозрачный для собственного разума. Стоит ли говорить, что через два века эти антропологические представления сменятся прямо противоположными, когда психоанализом Фрейда будут обнаружены беспросветные глубины человеческого бессознательного. Какое слово станет словом такого человека XX века?
Русский язык считается самым богатым языком. По словам К.Г. Паустовского, «нам дан во владение самый богатый, меткий, могучий и поистине волшебный русский язык». И неслучайно русская культура начала XX века оказалась в состоянии дать развернутый ответ на поставленный эпохой вопрос о характере языка нового человека.
Увлечение проблемами бессознательного вдохновило русского поэта-футуриста А. Крученых на эксперименты по преобразованию природы языка. В это время все чаще возникало сомнение в способностях современного языка передать эссенцию жизни, её сокровенную суть. Язык воспринимался как скользящий по поверхности и неспособный проникнуть в глубинный хаос жизни и в то же время уловить скрытый в нем порядок. Такие настроения были навеяны разочарованием в просветительских идеалах. Эти идеалы сменили новые, нацеленные на возврат к забытым возможностям языка, к истокам речи, превосходящим человеческую меру.
По мнению Крученых, чистое звучание как фактурная характеристика слова открывает доступ в глубины бессознательного. У Крученых происходит смещение акцента со смысла и грамматического значения слова на чистое звучание. Звуковой состав слова, считает Крученых, способен оживить бессознательные творческие энергии, скрытые в первичных элементах языка.
В стихах Крученых отражено состояние своеобразной зачарованности звуковой игрой. Наблюдая превращения звуковой материи, Крученых наделяет ее психическими свойствами. Он пишет:
Что означает буква у? По-моему… полет, глубь. Остальные гласные более покойны. У – движение, тревога… Что означает буква ц,ф и др. со стороны эмоций и пр.?
Но эксперименты Крученых имели под собой не только и не столько научный психоаналитический фундамент. Помимо интереса к открытиям XX века, Крученых руководствовался в своих поисках более древней и более глубинной традицией. Крученых видел аналогии своему заумному языку в архаических техниках речи, в магических формулах. И часто его звуковые конструкции становятся похожи на прямую стилизацию под хлыстовскую глоссолалию.
Для сектантской экстатической практики характерно значительное ускорение темпа речи во время состояния транса. Повышенная скорость произнесения слов размывает семантику всего высказывания, акцентируя внимание на «фактурных» элементах языка, чистом звучании, которым так интересовался Крученых. Речь-аффект была непосредственно связана с телом. Такая речь делала упор на саму физиологию речи, на выговаривание звуков, на «артикуляционные жесты». Экстатические состояния служили для поэм Крученых прообразом. Воссозданная Крученых аффектированная речь представляла собой парадоксальный образ целостности человека, обретаемый через предельное напряжение психической ткани и программный отказ от коммуникации. Такая речь человека предназначалась не для общения и контактов с другими людьми и внешним миром, а для того чтобы обрести себя. По сравнению с архаикой новым у Крученых было то, что эти архаические техники экстатической речи оказывались перенесенными в неэкстатический по сути контекст, как бы в намерении обнаружить в них новые возможности.
Оглядываясь в далекое и темное прошлое человеческой истории можно увидеть, какой длинный и долгий путь имели позади себя эти поиски русского футуризма. По сути, они пришли к тому, с чего в незапамятные времена начинала свой путь языковая культура. И возможно, что такой откат в «исходную точку» произошел потому, что какие-то решающие возможности на этом пути оказались упущены.
