Трудно думать, когда холодно, и я почти не думал. Просто стоял, мерз и смотрел в серо-бетонную даль убожества, периодически озираясь на людей, что обступили (так иной раз казалось) меня со всех сторон. Наконец вдалеке забрезжил огонек электрички. И вот она остановилась. Зеленая, грязная… ее двери распахнулись ненадолго. И мы всей толпой устремились внутрь, толкаясь, раздражаясь, наступая друг другу на пятки. О, как же мы все любим друг друга!
Я уселся на деревянное сиденье у видавшего тысячи глаз окна. Осень злобно скалилась мне по ту сторону стекла, как бы говоря: я тебя всё равно достану, малыш! Я оскалился ей в ответ. Электричка тронулась. Вокруг — привычные полунищие русские люди. Мы все едем в Москву. Работать, воровать, любить, а кто-то наверняка умирать. Вставил наушники. Настроился на классическую волну по радио, теперь Вивальди пилил мои нервы. Интересно, где у Вивальди была осень, когда он создавал ее?..
Я посматривал на окружающих. Молодые, пожилые, светлые, темные, рыжие, курносые, пухлогубые, большеглазые и не очень, бородатые, безбородые, отекшие, худые… — в общем, всякие. Кажется, у нас нет какой-то определенной национальной черты. Особенность русских лиц — непонятность и несуразность. Мы все разные. Но я убежден, что самые красивые девушки — именно в России. В них странным образом замешалась кровь славянских племен древности. Но речь сейчас не о них. Речь о внешности нации.
Несмотря на кажущуюся разность наших физиономий, мы узнаваемы. Сдается мне, я всегда узнаю русского. У нас странные лица, колоритные. Русский может походить на кого угодно, но в нем обязательно угадывается своя черта, что-то неясное, неправильное, ассиметричное, даже гротескное. Речь не о русском, как русском, речь, скорее о славянском типе внешности. Русский непонятен. Наша внутренняя разобщенность заключена в самой нашей природе, в лицах — это не исключает духовную соборность, что странно. Я думал об этом, пока ехал, вглядываясь в лица. Электричка время от времени останавливалась, чтобы вобрать новую дозу людей. Классика играла, периодически прерываясь рекламными паузами. В конце концов, меня так достала эта реклама, что я вовсе выключил радио.
По вагону разгуливали полупьяные молодые парни с пластиковыми бутылями пива. Что-то орали, курили и плевали в тамбуре. Нас невозможно победить в войне, зато можно сделать так, чтобы мы сами себя убивали. Потом мимо прошли хранители порядка, выглядели они беспорядочными. Дальше, по обыкновению, пошли попрошайки; они протягивали свои грязные руки к кислым минам пассажиров. Затем какой-то человек с плоским лицом и грушевидным телом пытался продать всем нам какое-то чудесное чистящее средство. Я с удовольствием послушал его занимательный рассказ об этом средстве. Затем была пожилая женщина с пирожками. Кто-то решился купить у нее пирожок. Покупать еду с рук — все равно, что есть на помойке. Потом была другая женщина, она продавала газеты. Я никогда не читаю газет, может, потому что сам когда-то писал в них свою чушь, за которую мне платили. Я ехал за «Путешествием на край ночи».
До этого читать Селина мне не доводилось, я встречал его сухую физиономию на пропитанных алкоголем и страстью к жизни страницах Чарльза Буковски. В поисках Селина я заходил во все встречные книжные Москвы — его нигде не было. Правда, Селин был в интернете, но я хотел именно книгу. Тогда я стал обзванивать книжные магазины, и в одном из них девушка с приятным голосом сообщила мне, что «Путешествие на край ночи» есть в наличии. Еще она сказала, что эта книга стоит всего пятьдесят рублей. К слову, так же стоит проезд в метро. Одно путешествие в преисподней стоит столько же, сколько путешествие Селина! Я не поверил. Спросил, уверена ли она, что это именно та книга. Девушка ответила, что уверена. Тогда я поинтересовался, почему же такая цена. Она объяснила, что они уценивают книги, которые не пришлись по вкусу читателям. Это издание 1998 года, то есть бедняга Селин ждет на полке уже много лет. Поэтому ее уценили. Я не мог не поехать за этой книгой.
Приехали. Москва. Вокзал. Метро. Все дышат в затылки друг другу. Не люблю дышать в затылок, но мне не оставили выбора. Это противоречит моим «внутренностям». Мне говорили: ты привыкнешь. Я отвечал: да, но я не хочу привыкать к клетке. Так думал я, пока двигался в потоке толпы к турникету, что отделяет туннели метро от вокзала, на который прибыла наша электричка. Стражи порядка вычисляют безбилетников. Интересно, каково наказание. Люди любят наказывать других людей. Придумали порядки, законы и блюстителей оных. Мне не очень-то нравятся порядки, придуманные другими. Но мне приходится с ними мириться по мере сил, чтобы выживать в обществе.
Как-то раз попался сам. Я стоял тогда в длинной очереди к кассе. Подошла женщина средних лет, сказала, что передумала ехать, а билет у нее уже есть; я купил — каков идиот! Потом я долго пытался засунуть этот билет в железное рыло автомата, что должен был открыть турникет, пропускающий в метро. Это сделано для того, чтобы безбилетный пассажир никуда не делся, если ему даже удалось проехать в электричке бесплатно. Автомат — ни в какую. Нервы. Люди сзади налегают. Я начинаю догадываться, что женщина меня, мягко говоря, кинула. Наконец, я повернулся к стоящему позади человеку и сказал:
— Давай пройдем по твоему.
— Давай, — ответил он и сунул свой квиток. Так мы прошли. Серые люди в форме не заметили подмены. Слишком много людей. Провинциалам никогда не понять, сколько может быть вокруг людей, пока они не побывают в Москве. И лучше бы им этого не знать никогда.
Но Селин ждал меня. Его покрыла, наверное, пыль безудержных лет. Мы должны были встретиться.
Я прорвался в метро. Мы ползаем по лабиринту. Помню, в детстве мы сооружали лабиринты в какой-нибудь куче песка. А потом запускали туда хомяков. Хомяки путались во множестве ходов, и нам это нравилось. А иногда хомяков заваливало песком. Навсегда. Нередко виновниками обвалов были мы сами. А вы так не делали в детстве? Не надували лягушек, чтобы потом посмотреть, как они лопаются под колесами машин, не поджигали кошек, не привязывали к их хвостам консервные банки, не стреляли из рогатки по воробьям? Нет? Я тоже нет. Впрочем, по воробьям я стрелял с удовольствием. Спросите, откуда я это знаю? Просто я жил в обычном советском и постсоветском дворе, а значит, многое видел и слышал.
Так и мы, будто дикие крысы или ручные хомяки, снуем в подземке. В этих категориях лучше быть дерзкой крысой, нежели обреченным на клетку или трехлитровую банку из-под огурцов хомяком, которого чей-то ребенок потом запустит в песочницу… или что-то в этом роде.
Холод. Отлогие стены подземелья. Я слышал шум поездов. И запах преисподней я тоже слышал. И одиночество стен… И одиночество рядом стоящих душ… еле-еле, потому что стоны одиноких душ заглушал шум поездов, мчащихся в никуда.
Кто-то сильно подталкивал меня в спину…
— Руками своими полегче двигай, – говорю я, оглядываясь на мужика, что толкает меня сзади.
— Пошел на х..й, — сказал он, продолжая меня уже отпихивать.
Вполоборота я воткнул ему в зубы локоть и добавил левый боковой кулаком. Получилось как надо — в кровь. Человек выпал из толпы. Я задел кого-то случайно. Женские возгласы… недовольство. «Простите, так получилось», — думал я. Но безразличные по своей сути люди двинулись в распахнутые двери вагона, и я успел влезть вместе с ними. Мельком глянул на наглого типа, получившего в зубы, — растерянность читалась в его глазах.
Двери сомкнулись. Поезд тронулся. Ошарашенный моим локтем мужик остался на платформе. Легкая дрожь в руках. Человек был не прав и получил за дело — это правильно. Не следует грубить незнакомым людям. Я и сам получал.
Я вышел на «Пушкинской». Дождь мешался со снегом. Можно объяснить, почему русские такие хмурые на первый взгляд. В нашей стране чаще всего — снег и дождь. Это значит — холодно и мокро. За последний месяц в Москве я ни разу не увидел солнца, только серую завесу над головой. Так может продолжаться месяцами. И вы хотите улыбок незнакомым? Тут бы родным и близким не забыть улыбнуться в нужный момент. Правда, в юморе, часто граничащим с шутовством, нам не откажешь. Русские люди радуются простым вещам, потому что другими не избалованы. Красота в России большей частью суровая, она такая же роскошь, как тепло. А потому даже намек на ложь здесь не приветствуется.
Зашел в книжный. Сказал сотруднице, что я за Селином. Она пошла откапывать книгу. А я принялся бродить среди писателей:
Гомер — его батальные сцены — верх совершенства. Данте — я путешествовал с ним. Сервантес — дал жару на старости лет, так что молодым и не снилось. Достоевский — блуждал в лабиринтах человеческих душ, натыкаясь на свои отражения в зеркалах. Кафка — трогательный певец абсурда. Буковски — смешной, грустный и близкий, он пьянство сделал искусством. Пушкин — сильный русский поэт, но нередко тягучий и сладкий, как патока. Лао-Цзы — вместе с ним я когда-то нашел то, что ничего не найти. Сартр — угрюмый раб экзистенции. Маяковский — изломанный человек с необъятным талантом. Камю — в свое время острым лезвием вспорол мне мозг. Миллер — интересный, но без послевкусия. Есенин — хмельной одиночка. Набоков — мощный, витиеватый и чересчур претенциозный писатель, пишущий обо всем и ни о чем одновременно. Шестов — от его «беспочвенности» почва уходила из-под ног. Уэлш — наркотический, грязный. Булгаков — умный и гладкий. Ницше — бросил себе вызов, который не смог принять; его приняли мы. Лермонтов — первый русский экзистенциалист. Хемингуэй — резкий и крепкий, как хороший удар кулака или виски. Ремарк — благородный писатель-романтик. Чехов — тонкий и прозрачный, словно лёд ранней весной. Бунин — нам было, что обсудить с ним на темных аллеях. Моэм — достойный писатель, особенно, когда подводил свои итоги. Толстой — занудный и размытый, как все большие писатели. Высоцкий — хриплый, сжимающий сердце поэт. Берроуз — я выкинул его книгу в мусорное ведро и ни разу не пожалел об этом. Кизи — его «кукушка», безусловно, шедевр. Довлатов — легкий, как перо, острый, как игла, смешной, как все мы, когда слишком серьезны. Сэлинджер — чересчур переоценен. Кьеркегор — мыслитель, тихо блуждающий в коридорах отчаяния. Гончаров, обломовщина — это наша тема. Гессе — в степях немало волков. Абэ — ощутимо скрипит песком на зубах. Ильф и Петров — написали чудесные книги. Свифт — человеколюбивый мизантроп, его Гулливер меня поразил. Тургенев — трагедии русской жизни на французской бумаге. Акутагава — сильный обреченный писатель. Шопенгауэр — позабавил меня от души; женщины должны его ненавидеть. Борхес — мощный писатель-философ. Маркес — запудрил мне мозги изощренным символизмом. Золя — написал слишком много, хватило бы «Творчества». Цвейг — лучший новеллист…
Вдруг между этими и другими художниками слова я увидел ее. Других людей я не замечал. Хотя они тоже присутствовали и выбирали свои книги (страна все еще читает). Она была молода до неприличия. Прекрасная фигура. Короткая юбка. Идеальные ноги. Складывалось ощущение, что девушка надела такую юбку впервые в жизни, и ее саму это смущало. Наверное, тяжело выносить похотливые и завистливые взгляды в столь нежном возрасте.
— Молодой человек, вот ваша книга, — крикнула мне сотрудница отдела выдачи.
Я оторвался от ног незнакомки и пошел за книгой. Забрав Селина, последовал к кассе. Ноги уже стояли в очереди.
— А вы читали Селина? — обратился я к ногам.
Хозяйка ног меня проигнорировала.
— Мы ведь можем о литературе поговорить… — не унимался я.
Незнакомка молча отвернулась. Она заметно нервничала. Ей хотелось как можно скорее выйти, избавиться от моего присутствия. Я не знаю, почему всё так. Очередь. Люди. Неудобство. Она расплатилась. Вышла. Я последовал за ней. Эти ноги… я не мог их просто отпустить, как нередко отпускал кувыркаться в постели с кем-то другим свою удачу. Я хотел просто поговорить. Ничего страшного. Но она побежала от меня как от огня. Может, я горю? Она стремительно удалялась, сверкая ногами в чулках. Я плелся за ней. Спустились в метро. Эскалатор. Мы катимся вниз, другие — думают, что движутся вверх. Мы все фантазируем, но фантазии редко воплощаются в жизнь; люди не любят отдавать себе в этом отчет.
Дальше преследовать эти ноги было глупо. Девушка выглядела напуганной. В мои планы не входило страшить незнакомку. Я хотел лишь узнать ее. Наверное, я ужасен. Это забавно осознавать. Я улыбнулся про себя. Сел в противоположный поезд. «Путешествие» Селина сжималось пальцами рук.
Я ехал в вагоне метро, смотрел на окружающих и думал об одиночестве. Я всегда был одинок, с тех самых пор, как отчетливо понял, что должен умереть. Детство скрывало за собой одиночество, поэтому оно так дорого. Детские мысли и переживания навсегда останутся самыми светлыми, поскольку не были искалечены осознанием существования. Всё, что было, есть и будет после — одиночество в разных ипостасях возраста. И я ношу свое одиночество с собой, как шрам, как увечье, как неизбежную данность, как единственную возможность знать себя. Иной раз так хочется обмануться, поверить в то, что не одинок, но это похоже на то, как урод сознательно не смотрится в зеркало, или как безногий ходит, или как в мыслях воскрешают умершего его близкие, или как женщина скрывает от себя самой свое бляд…кое прошлое, а мужчина — трусость, или как небо кажется значительнее земли…
Люди в Москве не любят смотреть на других. Всю дорогу я ждал, что кто-нибудь из пассажиров тоже глянет на меня хотя бы в ответ. Не дождался. Чем больше город, тем меньше беспокоит глубина вещей и людей. Это жаль.
Я добрался до своего места обитания. В тепле и тишине налил себе чай. Осенняя московская ночь осталась за окном. Я открыл «Путешествие на край ночи» и полетел. Селин — уставший от людей и жизни писатель.
Конец.