Объективный мир уже не справляется со своей функцией служить людям единой системой координат для их представлений о нем. Здесь, так же как и в теории относительности, все начинает зависеть от положения наблюдателя.
С одной стороны в этом нельзя не увидеть скачок в развитии человеческого разума, свидетельство обретения им все большей самостоятельности по отношению к материальному миру. Еще недавно разум человека имел привычку беспрестанно «оглядываться» на материальную действительность для удостоверения в правильности своих представлений о ней. Более того, в своей способности устанавливать с ней соответствие и принимать на себя её «отпечаток» разум и видел свое главное назначение. Но сегодня такой «натуралистический» подход утрачивает свою актуальность. Если раньше природа однозначно определяла, кем быть человеку – женщиной или мужчиной, то сегодня человек волен оспорить даже такие, казалось бы, бесспорные определения природы. Это становится возможно, когда разум достигает полной самостоятельности и независимости от чего бы то ни было внешнего по отношению к нему. И тогда ничто внешнее уже не вправе судить его определения.
Как это ни удивительно, но подобный скачок в развитии разума сегодня возник не впервые, но уже имел прецеденты в истории. Его пережили еще древние греки в эпоху античности. И начало этому событию положил Протагор, впервые заявивший, что человек есть мера всех вещей. Таким заявлением была проведена разделительная черта, отделяющая человека от всех прочих вещей. Они измеряются мерой человека – он же ничьей мере не подвластен. Однако вскоре такое возвышение человека над всем остальным миром принесло ему немало бед. И об этом мы так же знаем из истории. Свобода судить о вещах по своему усмотрению обернулась невозможностью для людей говорить о каких бы то ни бы вещах вообще, так как их высказывания оказывались до несовместимости разными. В общении люди убеждались, что известные им вещи в представлениях других людей могут быть до неузнаваемости другими. Но каждому хотелось доказать, что «его» мир и есть настоящий мир. Но именно это как раз и было невозможно. Ведь тезисом Протагора была отменена возможность судить о мире как он есть на самом деле. Поэтому в таких условиях нужно было признать тщетность усилий людей доказывать друг другу истину своих воззрений. Этот шаг и был сделан Пирроном, основателем античного скептицизма. Скептики призывали воздерживаться от суждений, имея ввиду прежде всего этические соображения. Зачем спорить, враждовать друг с другом, тратить силы на разыскание истины, если пути к ней все равно нет? В среде скептиков идеалом признавалась не истина, а атараксия – невозмутимое спокойствие.
На этом историческом примере можно видеть, как возвышение разума и его способности обо всем судить самостоятельно переходит в свою противоположность – в невозможность пользоваться таким разумом.
Таковы исторические факты. Несмотря на то что связанные с ними события остались в далеком прошлом и люди все же нашли выход из того замкнутого круга, куда завели своих современников Протагор и Пиррон, – несмотря на всё это скептицизм оставил глубокий след в истории философии и культуры. Были целые исторические эпохи (например, Средневековье), когда скептические настроения считались прочно забытыми и навсегда вышедшими из интеллектуальной моды. Однако уже эпоха Возрождения вновь оживила забытые идеи скептиков и снова сделала их актуальными. XVI век стал временем возрождения скептицизма. Но и эта интеллектуальная волна вскоре спала для того чтобы через пять столетий снова дать о себе знать.
Причина этого вновь и вновь возрождающегося после временного забвения скептицизма в непреодолимости соблазна считать разум самостоятельным и независимым от природы и от каких бы то ни было внешних детерминаций вообще. И человек склонен вновь и вновь поддаваться такому соблазну, несмотря на все связанные с ним неблагоприятные последствия для самого разума, явно свидетельствующие о том, что такая установка ошибочна. Наверняка когда-нибудь эта ошибочность будет вполне выявлена и окончательно осознанна. А пока мы можем лишь предварительно убедится в неправоте положенной в основание скептицизма установки.
На какую только ловкость не способен разум для того чтобы настоять на своем. Из риторической практики софистов нам известно, как просто они могли доказать и опровергнуть что угодно, вплоть до того чтобы черное сделать белым, а белое – черным. И люди внимали убедительности их доказательств и соглашались с их подчас шокирующими выводами. Однако в некоторых случаях природа полагает предел даже самой изощренной ловкости разума. Есть такие явления, которые уже сами по себе далеко не нейтральны, которые не дают разуму даже времени на то, чтобы сообразить и понять что такое перед ним. Но вместо того, чтобы ждать от разума ответа, такие явления сами с непреодолимой силой напирают на него, на какое-то время вообще парализуя его способности. Это явления эстетического характера.
На первый взгляд может показаться, что вопрос, что такое красота и что считать прекрасным, относится к числу псевдовопросов, в том смысле, что на него не может быть получено удовлетворительного ответа. Поговоркой «о в кусках не спорят» как будто исключается возможность ставить вопрос о критериях прекрасного в объективно истинностном значении. Но надо признать, что это правило имеет силу в пределах обыденной усредненной жизни, которая отметает все крайности и которой знакомо лишь «более-менее». Однако во всеобщем охвате природа располагает такими крайними проявлениями красоты и безобразия, очевидность которых делает не только бессмысленными какие бы то ни было споры о них, но главное, заставляет задуматься, почему мы так прямо и безоговорочно воспринимаем их так, а не иначе. Что стоит (и стоит ли что-нибудь) за нашим непосредственным восхищением или за неудержимым отвращением?
Эта проблема стала предметом размышлений русского философа Владимира Соловьева, в ходе которых он пришел к поразительным результатам, изложенным в его сочинении «Красота в природе». Следуя его руководству в рассмотрении красоты и безобразия в природе, невольно удивляешься тому, что раньше не мог заметить здесь присутствие столь очевидных закономерностей. Но теперь, когда автор сделал их явными, материальный мир как живой, так и неживой природы обнаружил в себе совершенно новое измерение. Оказывается, что материальный мир в своих процессах реализует вполне конкретные смыслы и «видит» в этом свою цель. Все это убеждает в том, что слепая материальная стихия, которая лежит в основании всего живого, не настолько уж слепа, что в ней реализуются те же идеалы, которые уже сознательно поставит перед собой человек в лучшие эпохи своего исторического бытия. Эти идеалы суть Истина, Добро, Красота. Это значит, что между разумом человека и материальным миром нет такого разделения, которое здесь хотят увидеть, когда неоправданно возвышают разум над природой. Владимир Соловьев показывает, что разум человека – это производное начало от более общего проявления разумности в мире. Он только концентрирует и сосредотачивает в себе то, что уже миллионы лет действует в природе. Посмотрим на эти явление.
Мало кто задумывался над тем, что материальной основой алмаза является кристаллизованный углерод, тем самым алмаз по химическому составу своему есть то же самое, что и обыкновенный уголь.
Но материальность угля отражает падающий на него свет, отстраняет его от себя в каком-то враждебном «эгоизме», стремясь быть только самим по себе. Такой «дорожащий» собой уголь так и остается невзрачным углем. Оставаясь только самим собой, он не несет в себе никакого эстетического содержания и в этом отношении ничего собой не представляет. Совсем другое представляет собой алмаз. В нем ни темное вещество его материальности, ни световое начало падающего на него света не пользуются односторонним преобладанием, а взаимно проникают друг друга в некотором идеальном равновесии. В итоге в этом соединении вещества и света оба сохраняют свою природу, но ни то, ни другое не видно в своей отдельности, а видна одна светоносная материя и воплощенный свет – просветленный уголь и окаменевшая радуга.
Испокон веков алмаз ценится людьми. И такая ценность алмаза не есть просто следствие условного соглашения между людьми, как то к которому они приходят по поводу денежных знаков. Но она есть следствие объективной ценности того смысла, которые выражает собой красота алмаза. Вл. Соловьев определяет красоту как совершенное выражение идеального содержания, как воплощение идеи.
Алмаз есть предмет в своем роде совершенный, ибо нигде такая сила сопротивления или непроницаемости не соединяется с такою светозарностью, нигде не встречается такая яркая и тонкая игра света в таком твердом теле.
Этот критерий красоты имеет значение для всей природы в целом, а не являются установлениями только человека и только на определенном этапе его культурного развития. Как говорит Владимир Соловьев, вряд ли даже самый непритязательный дикарь избрал бы себе украшением уголь.
В неживой природе не только «враждебность» угля к чуждой ему природе света имеет эстетическое значение, но его имеет и простое безразличие, которое выражает по отношению к свету обыкновенное стекло. Оно просто пропускает свет сквозь себя. Такое безразличие имеет следствием эстетическую нейтральность прозрачного стекла. Так же как стекло не замечает свет, так же и стекло никто не замечает.
Но если в неживой природе стремление обособиться и стать центром в себе имеет следствием только отсутствие эстетического содержания, то живая природа преподносит нам примеры уже положительного безобразия, связанного с односторонним выражением именно тех функций живого, которые имеют значение исключительно для данного организма – это функции питания и размножения. Они составляют основу анатомического строения червей. Нельзя не содрогнуться при виде этого копошащегося безобразия.
Но и на этой стадии мягкотелых природа дает понять, что даже здесь удовлетворенность данного организма своими собственными потребностями – это для неё не самое важное. Природа дает червю прекрасные крылья, скрывая под ними его отвратительную плоть. Все мы любуемся бабочками и забываем при этом, что бабочка это всего лишь окрыленный червь. Но бабочке вовсе не нужны данные ей природой крылья. Она могла бы благополучно прожить свою жизнь, оставаясь червем. Здесь не крылья служат бабочке, а бабочка служит общему замыслу природы, в который и вписана она сама.
На этом, как и на многих других примерах, природа дает понять, что каждое её создание не есть цель в себе; что в таком виде оно может существовать в лучшем случае как одно из тех безобразных её созданий, которые не знают ничего помимо своих жизненно важных функций; что все более или менее прекрасные творения природы связаны между собой одним смыслом, который и реализуется в каждом из них по-особенному. Но важно видеть за особенным всеобщее, а не отделяться от него по причине собственного своеобразия. Все проявления красоты в природе связаны между собой некоторой общей идеей, и наоборот, все проявления безобразия в ней есть не что иное, как голая претензия на самодостаточность. И если для природы так важна всеобщность истины, то тем более к ней, а не к атараксии как этической энтропии, должен стремиться и венец природы – человек. Может быть, в этом разгадка таинственных слов великого русского писателя Ф.М. Достоевского о том, что красота спасет мир.