Mirror

Я есть

Был Новый год тогда. Антон стоял возле самой раковины на небольшой кухне, он, кажется, собирался что-то сказать. Возле плиты стояла его мама, время приближалось к 12 часам, и вдруг его брат влетел, разрезав воздух.

seagull

Он резко и решительно позвал его на крышу — смотреть салют. Не знаю, что вдруг произошло у Антона внутри от этой неожиданно сильной экспрессии, но он вздрогнул, как будто почувствовал, что внутри у него завели механизм, как внутри заводной игрушки, и они помчались, не одеваясь. Это была такая игра – залезть на крышу, а потом — смотреть салют и кричать. А потом игра кончилась, стало скучно и холодно, они с братом спустились вниз и пошли к остальны­м. А потом – резкая боль. Голова болела невыносимо, и он не знал, чтобы такое сделать и как бы так лечь, чтобы хоть немного ее уменьшить. Мама вызвала врача, и Антошу госпитализировали, пожалуй, это был класс де­вятый…

Когда его привезли в отделение ЛОР, поскольку был праздник, врачей не было. За приемной стоечкой сидела «сестра» возле телефона и кушала конфетку, ей было без­различно, что происходит вокруг. Антошу окружили какие-то «больные», они ходили вокруг него и всячески старались помочь. Один мальчик принес ему какую-то таблетку, и он сразу ее выпил, хотя в другое время пить «таблетку-без-названия» он бы не стал. А еще один мальчик ему рассказал, что если лечь на пол – то голова болит меньше. «Чем ближе к полу , тем легче», — так он сказал.

Теперь между ним и его миром стояла боль. Он почти ничего не видел, или, скорее, у него не хватало сил, для того, чтобы интересоваться тем, что он видит. Боль держала все внимание внутри головы, требовательно и настойчиво, она не отпускала его, как маленький ребенок, которого первый раз привели в детский сад, и вроде мама ему улыбается, но он чувствует, что стоит ему отвернуться – и она уйдет.

Он слышал, это очень странно, что некоторые люди, испытывая боль, говорят: «Я умираю». Нет, не так, у него все по-другому, когда он чувствует боль – то по­нимает, что живет.

Время тянулось долго, наверно, уже прошло несколько часов. И вот его отвели в палату и показали кровать. Это был его берег, до которого он, наконец, доплыл и выбрался. Теперь он мог лечь и ощутить усталость и все остальное, что нельзя было чувствовать, пока берег им не был достигнут.

Потом – какой-то пробел в воспоминаниях, словно он ничего не помнит. Сле­дующее воспоминание – через несколько дней, когда он лежит на кровати и рисует чаек.

Чаек он давно рисовал хорошо: одна сидит спокойно, другая рядом – с подня­тыми крыльями, должно быть, она только что подлетела к первой чайке и те­перь спускается к ней, ее крылья расправлены во всю длину!

Чайки – черно-белые птицы, тем более их удобно изображать в графической манере, но из изобразительных средств в палате только шариковая ручка, так что чайки выходят сине-белыми…

Чайки на бумаге. Перемены внутри.

Я… делаю штрихи… и тут … задерживаю дыхание, я замираю, чувст­вую, что воздух внутри ушел куда-то вниз, и начинаю медленно делать вдох. Уже на вдохе я понимаю: «Я ЕСТЬ». Вот прямо такими большими буквами понимаю. Это смутило меня. Это потрясло меня, по­тому что это изменило меня, и само изменение произошло заметно для меня. Да, я ведь вырос до этого момента из крохотного ребенка, но все эти изме­нения проходили как-то слитно, органично и совершенно не заметно для соз­нания.

Ощуще­ние того, что легкие увеличиваются, и увеличиваюсь я. Во всех смыслах. Фи­зически и духовно.

Сейчас, я оглядываюсь на этот момент, меня привле­кает в нем «Я», которое есть и которое тогда появилось, но тогда, тогда нет, тогда было ударение на «есть». «Есть» ошеломило меня. Ошеломило тем, что ничего не поменялось, я ведь знал, что я есть, теоретически. Я знал это так, как будто когда-то давно мне рассказали об этом, или я прочитал об этом в книжке. Это все равно, что прочитать о любви, а потом — полюбить. Это раз­ные состояния. Так и здесь, знание о том, что «я есть» нисколько не подгото­вило меня к тому, чтобы я смог «стать». Потому что это было по-другому. Гораздо проще и в такой близости к жизни, что становилось страшно. Это не было репетицией к жизни, к чему-то будущему, чему-то значимому – это и была, собственно, сама моя жизнь. И я ее жил в это мгновение, и то, как я ее жил, я не мог уже изменить, переписать, я ее жил, а она исчезала, как пленка, на которую уже ничего больше нельзя записать. Теперь все зависит от меня, что я говорю, что делаю – это и останется на пленке.

Я почувствовал, что мне важно быть сейчас здесь. Там где я и есть, там мне и нужно быть, это вол­шебное чувство. Мне даже хочется и скучать и утомляться на больничной койке. Я могу встать и уйти отсюда сегодня. Мне не надо ждать врача, он ничего не меняет. Конечно, я могу дождаться, когда пройдет еще несколько дней, и я приду к нему в кабинет. Первую половину приема, он не глядя на меня, спросит, как я себя чувствую, а пока я ему буду отвечать, он будет читать то, что писал в моей карте раньше. А вторую половину приема, он не глядя на меня, будет писать заключение о выписке и какие таблетки мне следует пить после того, как я покину больницу. Я могу встать и уйти, меня никто не держит. То есть, до этого мне нельзя было так думать и так делать, и я думал, что «врачи меня не отпустят» и еще «если я уйду отсюда, внезапно мне станет плохо, и назад меня уже не возьмут». А теперь мне как будто можно увидеть, что меня, в общем-то, не лечат, ну то есть, родителей попросили купить лекарства и шприцы, но в самой больнице нет ничего «лекарственного». Нас практически не кормят, утром меряют температуру, таблетки и укол. И все лечение. Это можно делать и дома. Ах да! Еще — постельный режим.

Я думаю об этом – о постельном режиме… Мне нравится постельный режим, я читаю анекдоты целыми днями, рисую и еще об­щаюсь с замужней женщиной из соседней палаты. Она красивая. Я снова опускаюсь на кровать, мне осталось чуть-чуть дорисовать.

Я выбираю остаться. То есть, внешне ничего, возможно, и не меняется, и может показаться, что я все еще рисую чаек, и я по-прежнему в палате, и та же милая женщина, она не видит, нахожусь ли я здесь, или я выбираю на­ходиться здесь, но я-то выбрал…

Теперь я знаю, что больница – это место, это мое место в жизни. И я, черт возьми, нуждаюсь в своем месте. В месте, где нет бесконечных разборок моих родителей, нет ссор и криков. Здесь – обо мне заботятся. Здесь – меня пожалеют. Сюда придет моя мама и обнимет меня, принесет сок! И яблоки! Я решаю остаться здесь. Здесь – место, где я могу иметь собственные мысли, себя и собственное мнение и даже собствен­ные записи!

Какие последствия были у меня в связи с этим ощущением «я есть»? Не знаю, вроде бы никаких особых последствий не было. Наверное, появи­лось ощущение некоторой ценности себя. Так «Я» появился у себя и для себя. Бесполезный для социума, своих родителей и соседей по больничной палате, и в то же время, имеющий много места для своих мыслей, ощущений, фантазий, своего пространства, где никого нет! Всё оно – доступно для меня, сродни заснеженному полю, где после снегопада еще никто не побывал, и каждый след, появляющийся на нем – мой след! Это же совсем как сине-белая чайка! До меня был просто чистый лист – а теперь там навечно поселились птицы, я меняю этот мир. Эту часть мира, которая так глубоко во мне.