Mirror

Цена бесконечности

Каждой эпохе свойственны свои предрассудки. Как сказал один ученый, кто-то верит в существование атомов, которых никто не видел, а кто-то – в существование приведений.

Конечно, успех науки и её реальные возможности преобразования природы являются свидетельством того, что те объекты, которые она строит в своих теориях, действительно имеют связь с реальным миром. Сложности возникают на следующем этапе, когда пытаются прояснить характер этой связи. Та часть научного сообщества, которая более ответственно относится к этому вопросу, приходит к парадоксальному выводу: мир науки не имеет отношения к реальному миру. Так считают современные антиреалисты. При всей экстравагантности их позиции нельзя отрицать, что она лишена основательности. Действительно, как ещё можно объяснить постоянную смену научных теорий, которая приводит не к улучшению и углублению исходных представлений о закономерностях природы, а к революционной смене одних представлений на другие. Антиреалисты спрашивают: «Как разные и часто несовместимые между собой объяснения закономерностей природных явлений могут относиться к одной и той же реальности?» Отсюда следует неизбежный вывод, что мир науки не связан с реальным миром.

Сегодня мы настолько привыкли к новым открытиям и изобретениям, что, кажется, нас уже ничем не удивишь. Но не так было всего лишь столетие назад . В отличие от всех предшествующих и последующих «физик» физика Ньютона имела особый статус. Это была первая научная программа новой науки, в рамках которой удалось найти объяснение для всех известных явлений природы включая те, которые оставались до этого необъяснимыми (например, в физике Аристотеля). Ньютонианская наука производила на своих современников впечатление исчерпывающего объяснения устройства природы. Все были убеждены, что в рамках физики Ньютона окружающий мир был полностью объяснен и на этом развитие науки завершилось. Всё, что осталось на долю последующих поколений – это уточнение и углубление основных положений этой науки.

Можно себе представить, чем стала совершенная Эйнштейном революция для таким образом настроенных людей. Она была не просто сменой парадигмы или новым этапом развития науки. Ведь однажды совершенный Эйнштейном переворот во вполне и совершенно установившейся физической картине мира означал в первую очередь одно – впредь она может «переворачиваться» бесконечно. И действительно, современные философы науки не допускают возможности полагать пределы для новых подходов к реальности. В самом деле, на каком основании мы можем утверждать, что в бесконечном мире чего-то нет? А обнаружение в мире этого «что-то» может целиком и полностью изменить наши представления о нем.

Но в чем причина такой «взрывоопасности» научных картин мира. Ответ очевиден: потому что в последние четыре столетия наука стала изучать не мир реальных вещей, а идеальный мир абстрактных объектов. Простое наблюдение над природой, которому уделял много внимания Аристотель, может привести только к нахождению новых вещей или к обнаружению новых свойств у вещей уже известных. Но всё это будет не более чем дополнением к уже имеющемуся массиву знаний, и ничто из этого не способно перевернуть всё наше представление о мире. Но совсем по-другому дело обстоит с абстрактными объектами. Ведь нахождение нового принципа или основания для их построения равносильно открытию нового мира, а не нового в мире.

И если обратиться к вопросу, как в истории науки произошел этот переход от изучения реальных вещей в окружающем мире к изучению абстрактных объектов в созданном человеком идеальном мире, то обнаруживаются просто фантастические обстоятельства.

Прежде всего не будем забывать, что эпоха генезиса науки – это время господства христианского мировоззрения, когда догматы религии обладали непререкаемым авторитетом и считались абсолютной истиной. И несмотря на то что большинству из нас сегодня смешно вспоминать об этом обстоятельстве в связи с возникновением такого серьезного предприятия как современная наука, однако тот факт, что генезис науки совершился не без участия теологических дискуссий остается историческим фактом, и отменить его никто не в силах.

К тому же нужно принять во внимание культурно-историческую относительность наших суждений. Так же как нам сегодня кажется неуместным ставить Бога рядом с наукой, так и во времена генезиса науки немыслимо было представить без Бога мир, который бы изучала наука.

На первый взгляд осуждение Галилея римской церковью кажется самым ярким событием в истории генезиса науки и самым наглядным образом демонстрирует негативную роль церкви в этой истории. Но так кажется нам сейчас. А если посмотреть на эту ситуацию не «издалека», не из другого времени, а из неё самой, то начинаешь понимать, насколько неоднозначным и в высшей степени рискованным предприятием было рождение новой науки. Следы и последствия этого мы и наблюдаем сегодня.

Но прежде чем Галилей сказал свое слово, учеными людьми уже было наговорено много такого, что современный более или менее образованный человек с трудом поверит, что о таких вещах можно рассуждать серьезно.

Всё началось в далеком XIII веке, когда после распространения в Европе ранее неизвестных здесь естественнонаучных трудов Аристотеля, христианское мировоззрения впервые столкнулось с самодостаточной системой нехристианской мысли, обладающей своего рода притягательностью. Увлечения аристотелевским учением о мире подталкивало некоторых христианских мыслителей к компромиссу. Они допускали, что языческое представление о вечности мира в принципе может быть совместимо с христианским представлением о творении мира, если при этом считать первое истиной физики, а второе – истиной теологии. В ответ на попытку установить равноправие физики и теологии епископ парижский в 1277 году заявил, что может существовать множество миров, что нельзя во имя принципов греческого мира запретить Богу сотворить один или много миров различной структуры.

Таким образом, права естественного разума были ущемлены, так как то, что мы можем узнать о мире с помощью наших органов чувств и нашей способности суждения – это такая ничтожнейшая часть из того, что Бог создал или может создать в других мирах, что об этом не стоит и говорить. С тех пор не только авторитет Аристотеля оказался поколебленным, но и в некотором роде сам здравый смысл. С этого времени было столько наговорено о других мирах, в связи с их существованием поднимались такие вопросы, что сегодня уже непонятно, как вообще они могли возникать. Например, стало неясно, на каком основании человек считает себя самым высшим существом в сотворенном мире. Да, мы знаем об этом из Писания. Но ведь само оно было написано для человека, и если в нем не сказано о других сотворенных Богом существах, то отсюда еще не следует, что их не существует и что они не могут быть выше человека, обладать более совершенным разумом и другими способностями.

Размышляя в таком направлении, западноевропейские мыслители пришли к единственно возможному в этом случае исходу, а именно к полному скептицизму. Возрождение скептицизма в XVI веке в связи с теологемой божественного всемогущества стало закономерным итогом сопоставления конечного человеческого разума и бесконечного божественного. Такое сопоставление изначально имело благое намерение – прославить величие и всемогущество Творца. Но усердствуя на этом пути трудно удержаться, чтобы не «перегнуть палку».

Удивительные строки принадлежат перу знаменитого скептика эпохи Возрождения Мишеля Монтеня.

Допустим, о человек, что ты сумел заметить здесь на земле некоторые следы его действий, – думаешь ли ты, что он применил при этом все свои силы и воплотил в этом творении все свои помыслы, что он исчерпал при этом все формы? Ты видишь в лучшем случае только устройство и порядки того крохотного мирка, в котором живешь; но божественное могущество простирается бесконечно дальше его пределов; эта частица – ничто по сравнению с целым. Ты ссылаешься на местный закон, но не знаешь, каков закон всеобщий. Ты можешь связывать себя с тем, чему ты подчинен, но его ты не свяжешь; он тебе не собрат, не земляк или товарищ. Если он как‑то вступает в общение с тобой, то не для того, чтобы сравняться с твоим ничтожеством или вручить тебе надзор над своей властью. Твой разум с полным основанием и величайшей вероятностью доказывает тебе, что существует множество миров. В это верили, побуждаемые доводами разума, самые выдающиеся умы прошлых веков и даже некоторые наши современники.

Недоумение вызывает не только недоверительное отношение к Богу, который якобы «ведет двойную игру», но главным образом намерение самовольно проникнуть в эти скрытые от нас тайны, пусть даже таким отрицательным способом, в виде знающего незнания.

Когда Галилей заявил, что знает об устройстве сотворенного Богом мира (солнечной системы), римскую кафедру занимал Урбан VIII, разделяющий воззрения теологического скептицизма. Он ответил Галилею, что его заявление равносильно отрицанию божественного всемогущества и является доктринальной ересью, предполагающей суровое наказание. По убеждению Урбана VIII, Бог может реализовать наблюдаемое Галилеем явление небесных движений бесчисленным множеством способов, в том числе такими, которые человеческий разум даже не способен понять, и мы никогда не будем в состоянии определить, какой именно способ из числа возможных применил Бог при устройстве мира. Только признание своего бессилия в познании, по мнению Урбана VIII, может быть согласно с теологемой божественного всемогущества.

Это обвинение Урбана VIII стало главным мотивом осуждения Галилея. Как известно, он не стал спорить с римским папой. Но что было делать дальше? Из истории науки известно, что с этого времени ученые перестали рассуждать о мире с точки зрения человека, то есть о реальном, видимом, окружающем человека мире. Своим генезисом наука обязана прежде всего тому, что для взгляда на мир появилась новая точка зрения. Её называют точкой зрения «ниоткуда», или точкой зрения Бога. Встав на эту точку зрения, ученые люди стали смело рассуждать о вещах прежде невиданных и даже немыслимых.

К таким вещам относиться бесконечное пространство, в котором возможно бесконечное инерциальное движение. При изучении законов реального движения тел вместо известных в нашем человеческом мире поверхностей, то есть поверхностей относительно ровных, стали пользоваться геометрическими понятиями абсолютно ровных поверхностей, которых не существует в реальном мире. В скором времени абстракции и идеализации стали таким обычным делом в науке, что уже никто не затрудняется вопросом: «А где в природе идеальный газ, абсолютно упругое тело и тому подобные объекты науки, изучающей эту природу?» Хотя еще один из создателей науки Рене Декарт выразился по этому вопросу вполне определенно. Мир науки – это не человеческий мир, а мир с точки зрения Бога. Это мир, где действует тот самый «всеобщий» закон, о котором говорил Мишель Монтень и который действителен во всех возможных мирах.

Однако никто не дает удовлетворительного объяснения, на каком основании человек посчитал себя вправе смотреть на мир с точки зрения Творца. Может быть, из ответа на этот вопрос станет ясно, почему тот «общий» закон, который должен быть действителен везде, оказывается недействителен нигде, и претендующие на этот статус теории уступают место другим. Как это ни парадоксально, но сегодня любой физик подтвердит, что в споре Галилея с Урбаном VIII в конечном счете оказался прав не прославленный пионер новоевропейской науки, а ретроградный римский понтифик.