Mirror

Метафизика отсутствия

Где основание наших знаний о мире: в самом мире или, наоборот, в нас самих? Прежде чем этот вопрос стал проблемой, никто не сомневался, что мир или космос самодостаточен и даже божественен, поэтому не человек решает и определяет чем быть миру, а наоборот.

Так думали на родине теоретического мышления в древней Греции Само слово «космос» греческого происхождения. Оно имеет тройное значение. Во-первых, космос – это мир, во-вторых, это порядок и, наконец, это красота. Другими словами для античного грека мир изначально представляет собой порядок и не нуждается в упорядочивании со стороны человека. Но этот порядок не просто односторонне задан человеку и обязывает его волей-неволей себе подчиняться. Он восхищает своей красотой и таким образом не просто получает одобрение со стороны человека, но и молчаливое признание того, что сам он своими силами никогда не смог бы придумать или даже представить такого грандиозного великолепия.

В античной Греции превосходство космоса над человеком оспаривалось только софистами. Знаменитое изречение Протагора: «Человек есть мера всех вещей» стало провокационным высказыванием. Оно побудило лучшие умы того времени дать достойный ответ Протагору и его сторонникам, слова который входили в диссонанс с основным космоцентрическим мировоззрением античности. Следствием такого интеллектуального подъема стало рождение философских учений Платона и Аристотеля, определивших пути развития философской мысли почти на 2500 лет.

Стараниями этих великих греков установилась метафизика присутствия, полагающая в качестве основания нашего знания о мире присутствие в бытии идей или форм, которым соответствуют идеи или формы, заложенные в нашем мышлении. При этом колоссальные усилия были затрачены на то чтобы объяснить, как связаны между собой несовершенство видимого мира и совершенство мира умопостигаемого. Но в свете найденного великими философами Греции прояснения этого вопроса ни для кого не составляло особого интеллектуального труда суметь увидеть во временном вечное, в тленном нетленное, а в относительном абсолютное. Поэтому какие бы несовершенные проявления, изъяны или просто уродства мы ни встречали в окружающем нас мире, античная мудрость учит нас, что всё это только временная видимость, тогда как в своей вечной, истинной сути мир не может не быть совершенным.

Сегодня мы не можем не удивляться тому, с какой уверенностью древние говорили о вещах, которые не могут быть предметом опытного познания. Мало того, сам опыт они ставили намного ниже того умозрительного познания, с помощью которого им открывалась, как они считали, истинная суть мира, скрытая под его обманчивой наружной видимостью. Причиной такой уверенности может быть только дар ясновидения. Как бы то ни было, но необходимо констатировать, что современные люди давно утратили этот дар, а может быть и многие другие качества. Вторжение в древность такого масштаба аналогична проникновению вглубь космических пространств, отделяющих наш мир от других неведомых миров. И тут и там перед нами раскрываются перспективы, несовместимые с доступным нам диапазоном восприятия. И необходимо учитывать это, чтобы адекватно оценивать древность с точки зрения современности.

Не исключено, что не только люди, но и сам мир, которым они так восхищались, изменился с тех далеких времен. Как бы то ни было, но на смену метафизики присутствия гениальной античности, рассмотревшей присутствие там, где мы уже ничего не способны увидеть, пришла не менее гениальная современность, выразившая в своей метафизике отсутствия право на отказ от всматривания в то, что может оказаться просто пустотой и скорее всего на самом деле ей является.

Впервые сомнение по поводу ценности античных идеалов было высказано Ф. Ницше. Пафос разрушения, наступательный и дерзкий стиль этого немецкого философа оставили глубокий след в сознании его многочисленных почитателей. Философия Ницше принесла с собой новое представление о человеке и его положении в мире, включающем его право оценивать и судить действительность, исходя не из общепринятых норм и установлений, а из опыта своего личного переживания. И несмотря на то что этот опыт, казалось бы, является для нас самым очевидным, ближайшим и непосредственным, получить прямой доступ к нему не так уж просто. У любого цивилизованного человека его личный опыт формируется и направляется коллективным опытом того общественного целого, к которому он принадлежит. И это совершенно нормально и вполне оправданно, так как опыт всего человеческого рода, аккумулированный в установлениях и нормах человеческой культуры, намного надежнее, чем опыт одного единственного человеческого индивида, который без принадлежности к общественному целому вообще не смог бы стать человеком. Это понятно.

Но как быть, если раз за разом окружающая действительность ставит перед человеком такие вопросы, которые она не должна была бы ставить, если бы была той действительностью, которую человеческая культура соотносит с идеалами разумности и справедливости. Конечно, можно было бы продолжать действовать в привычном русле и на все даже самые сумасбродные вопросы давать стандартные ответы, в надежде, что кризис пройдет и все будет так, как должно было быть, то есть так, как это было увидено «ясновидцами» у самих истоков европейской культуры и с тех пор из поколения в поколение принималось за истинное положение вещей. В этих условиях заслугой Ницше стало отстаивание права человека на разрушение традиции, если она не может дать ответа на «неудобные» вопросы и проявления окружающей действительности.

Как это ни парадоксально, но в таких критических условиях это право одного единственного индивида оказывается шире, первичнее и законнее опыта всего человеческого рода. Ведь в первую очередь человек – живое существо, а потом уже социальное. Если кризис завел эволюцию в тупик, нужно начинать сначала.

Чтобы существовать в мире, нужно быть «приспособленным» к нему, и наоборот, если подстраивать мир под чьи-то обманчивые представления, можно погибнуть. Но чтобы соответствовать миру, нужно иметь о нем адекватное представление. А для этого нужно не бояться задавать вопросы, если мир перестает быть понятным. Нужно иметь мужество занять позицию незнания по отношению к миру, осмысленному во всех отношениях, но на деле так и оставшемуся тем же темным и неведомым как и в самом начале духовного пути человечества.

«Что происходит в мире?» В конце XIX века этот вопрос приводил в отчаяние тех, кто пытался найти на него ответ. Предчувствие надвигающейся катастрофы накануне Первой мировой войны, беспомощность и угнетенность витали в атмосфере этого рокового времени. В первую очередь на такие проявления действительности отреагировали наиболее восприимчивые люди с тонкой внутренней организацией. Ими были художники и поэты. Известная картина Эдварда Мунка «Крик» (1893), на которой изображена кричащая в отчаянии человеческая фигура на фоне кроваво-красного неба, отражает внутреннее состояние человека этого времени.

Впоследствии именно художники стали пророками своего времени. Их стараниями неопределенный, беспомощный и беззвучный «крик» оформился в вполне определенную и четко выраженную духовную позицию, которая получила название «дадаизм».

Дадаизм возник ранней весной 1916 года в Цюрихе, где жили известные противники войны: Ленин, поэты, живописцы, скульпторы, музыканты, эмигрировавшие из Германии, Австрии, Франции. Они не хотели быть «пушечным мясом», воспевать бессмысленную смерть во имя священных ценностей человечества.

Основу дадаизма заложил Хуго Балль, глубокий мыслитель и яркий художник, автор «Бегства из времени» и инициатор создания кафе «Кабаре Вольтер», где собирались его единомышленники.

В своем дневнике Балль записал:

Каждое слово, произнесенное здесь (в кабаре) говорит об одном, что этому унизительному времени не удалось заставить нас уважать его.

В линии развития исторического авангардизма дадаизм следует за экспрессионизмом, приходит ему на смену. По сравнению с экспрессионизмом дадаизм отличается большей мерой психической динамики регрессии, откатом ко времени детства. («Дада» означает детский лепет). Регрессия является необходимой мерой самозащиты в условии, когда человек не в состоянии совладеть с реальностью. По словам Хуго Балля, лучший способ самозащиты – превзойти себя в наивности и детскости.

Дада не значит ничего, а если и означает нечто, то это Ничто с большой буквы. По словам Рихарда Хюльзинбека,

Бог тоже дада. Дада абсолютен. Дада больше, чем дао и брахман. Дада витал над водами, прежде чем Бог сотворил мир, и когда Бог сказал «Да будет свет!», появился не свет, а дада.

Рауль Хаусман утверждает, что никто не мог стать дада иначе, как посредством преднамеренного переворота всего своего существа, которое было ни что-то, а отражение ничто.

Дада последняя загадка о сути мира, вещей и поступков. Суть вещей – Ничто, так как из Ничто сотворен материальный мир. Дадаистская установка объявляла недействительными привычные, нормальные функции и отношения вещей, призывала к отрицанию мира, основанного на разумных посылках, но раз за разом проявляющего свое крайнее неразумие.

Истоки дадаизма в философии Ницше, Бергсона, М. Шелера, М. Штирнера. Так же его способствовали квантовая теория, теория относительности Эйнштейна, фрейдизм. В середине 1910 годов все эти источники слились в единый бурлящий поток, сметая на своем пути остатки традиционных ценностных систем, невыдержавших испытания временем. Дадаистам была близка эстетика анархизма, стремление к разрушению канонизированных форм, к хаотическому смешению развороченного роковыми событиями сознания.

Футуризм, кубизм и экспрессионизм были предтечами дадаизма, который стал «плавильной печью» европейского авангарда, усилил тенденции критики культуры, доведя их до абсолютного отрицания. Дадаизм подвел искусство к нулевой точке, чтобы обновить его. Дадаисты придавали большое значение эстетической категории «чужести», постоянному столкновению с незнакомым. Шок стали вызывать эксперименты авангардистов, отказ дадаистов придавать своим произведения смысл. Шок был средством «иного» отношения к искусству и миру. Он способствовал разрушению эстетической самодостаточности, изменению жизненной практики.

В понятие Ничто дадаисты вкладывали не только негативный, но и позитивный смысл, поскольку в нем нейтрализуются полярности. Соломо Фридлиндер именно эту позицию абсолютного Ничто делает категорическим императивом субъекта, индифферентной и в то же время дифференцирующей исходной точкой всякого мышления и действия.

Это не пассивная незаинтересованность в том, что происходит в мире и с миром, а активное деятельное равнодушие к антиномичным проблемам, полагающее, что именно оно наделяет субъекта божественной волей и всемогуществом, распространяющимся, правда, только на мир его собственных представлений.

Несмотря на то что мировые кризисы XX века остались позади, дадаизм не утратил своего значения. И хотя в первую очередь мы отдаем должное мужеству тех, кто вернул миру его прежнее «лицо», утраченное им на время катастрофы Первой и Второй мировой войны, но в то же время мы не можем недооценивать интеллектуальное мужество тех, кто не побоялся продумать до конца ответ на те роковые вопросы, которые безумие войны поставило перед людьми своего времени.