Mirror

История «Нового неба» Галилея и её последствия

Преемственность в развитии научных теорий нередко приводит к тому, что первооткрыватели оказываются в незавидном положении по отношению к своим последователям.

Известная в научных кругах поговорка: «Мы стоим на плечах гигантов, поэтому и видим дальше них» свидетельствует об этой неизбежной несправедливости по отношению к «гигантам мысли» и основоположникам революционных открытий. Мы видим дальше них, а главное, нам это ничего не стоит.

Когда Пифагору после долгих усилий наконец-то удалось доказать свою знаменитую теорему о соотношении между сторонами прямоугольного треугольника, он возрадовался настолько, что в знак благодарности принес в жертву богам целое стадо быков. А сейчас каждый школьник, изучая геометрию, может сделать то же самое, причем как без всяких усилий, так и без какой-либо особой радости. Как видно, «стояние на плечах гигантов» помимо плюсов имеет и весьма существенные минусы. Только первооткрывателю известна подлинная ценность открытия, так как именно в самом революционном шаге с прежнего уровня на новую высоту, в самой смене угла зрения на известные предметы и заключается радость познания, которая остается самым мощным двигателем развития науки.

Пифагор принес в жертву богам стадо быков.

Но прежде чем новая наука возникла, ученый мир столкнулся с поистине глобальным затруднением, стоящим на пути её рождения. Античная и средневековая физика имела основанием разделение мира на надлунный и подлунный, то есть небесный и земной. Считалось, что предметы земного мира состоят из четырех элементов (земли, воды, воздуха и огня), а объекты надлунного мира (то есть звезды и планеты) образованы пятым элементом – эфиром, которого нет на земле. Поэтому считалось, что небесные тела имеют совершенную и неизменную сферическую форму и вращаются совершенными круговыми движениями, а предметы земного мира, в отличие от них, подвержены постоянному изменению, возникновению и распаду. Ничто здесь не имеет правильной и неизменной формы. Всё находится в постоянном процессе. Астрономия была разделом математики, а к земному миру математика была неприменима. Как же возникло математическое естествознание Нового времени?

Известно, что Галилео Галилей во время своих телескопических наблюдений увидел горы на Луне, откуда следовало, что на Луне всё так же, как на Земле, и не существует никакого надлунного мира как особенной и исключительной области, где действуют строгие математические закономерности. Поэтому математика должна была «спуститься» с неба на землю, что ознаменовало бы собой возникновение физики современного типа. Казалось бы всё просто и ясно! Но для Галилея и его современников всё было не так. Для того чтобы математика «спустилась» на землю, человеку нужно было прежде самому «подняться» на небо. Вынуждающая к этому необходимость может показаться современному человеку таким пустяковым вопросом, что сейчас мало кто поймет, в чем, собственно, была проблема. Действительно, «стоя на плечах гигантов», меньше всего обращаешь внимания на то, что у тебя под ногами. А проблема, над которой нас «вознесли» «гиганты», была действительно серьезная. В самом деле, как мы можем говорить о горах на Луне, если наше восприятие окружающего мира телесно? Ведь даже самое простое представление о рельефе земной поверхности, например, горе, неотделимо от опыта телесности. Для земного существа гора – это препятствие на пути, которое становится таковым в силу земного притяжения и плотности собственного тела (идти в гору). Но горы на Луне?…

Когда Галилей увидел в телескоп горы на Луне, то для того чтобы опознать в увиденном горы, нужно было допустить известный изоморфизм земного и лунного опыта, но последний был для нас недоступен, а потому оставался неизвестен. По этой причине Галилею не верили. На его многочисленные призывы посмотреть в телескоп и увидеть всё своими глазами его коллеги отвечали отказом, не ожидая от такого занятия никакого толку.

И для этого у них были причины. Дело в том, что как в эпоху античности и средневековья, так и во времена Галилея были известны случаи преодоления дистанции между небесным и земным миром. Такие примеры носили сугубо маргинальный характер и подразумевали нахождение человека вне собственной плоти.

Цицерон в шестой и последней книге труда «О государстве», представляющей собой вымышленное сновидение римского военачальника Сципиона Эмилиана, пишет:

Я смотрел с него [с Млечного Пути] на Вселенную и она представлялась мне великолепной и удивительной. <…>И сама земля казалась мне такой маленькой, что я с сожалением посмотрел на нашу Империю, занимавшую на ней как бы одну точку.

У Данте таким примером может служить фрагмент из второй песни «Рая». Пройдя семь небесных сфер, Данте видит, сколь мал и жалок земной мир перед бесконечностью Вселенной:

Тогда я дал моим глазам вернуться

Сквозь семь небес – и видел этот шар

Столь жалким, что не мог не усмехнуться.

Неаполитанский поэт Джамбаттиста Марино в поэме «Адонис» («Adone») упоминает об открытиях Галилея. Главный герой этой поэмы добирается до звезд и созерцает оттуда Землю и Луну, её невидимую земному наблюдателю сторону. Спутник Адониса говорит ему, что можно было бы приблизить самые далекие пространства Вселенной, если воспользоваться небольшой трубкой с двумя линзами, изобретение Галилея, которого поэт называет вторым Тифием (в греческой мифологии звездочет, кормчий «Арго» на пути в Колхиду), но не моря, а небес.

При всем богатстве возможностей, открывающихся в таком опыте экстатических состояний, он имеет один существенный недостаток, а именно неустранимое подозрение в иллюзорности. К сожалению, другой возможности приобщения к небесному миру земной человек того времени не имел. Так или иначе небесные объекты были запредельными земному опыту, остававшемуся для человека единственно известным. Поэтому когда Галилей впервые предложил своим современникам воспользоваться возможностями телескопического наблюдения, они просто отказались такой возможностью воспользоваться.

Дело в том, что телескопическое наблюдение характеризуется теми же особенностями, что и приведенные выше образы экстатических состояний. В фокальной области телескопа в одно и то же время мог находиться только один человек. Более того, увиденное в таком опыте не поддавалось словесному описанию и не могло быть транслируемо в коммуникацию. Попытки такого рода, вне обладания литературным талантом вышеупомянутых поэтов, не приводили к желаемому результату.

«Звездный вестник» – первое сочинение Галилея, посвященное описанию астрономических открытий, сделанных с помощью телескопа. В этой книге Галилей допускает огромное количество несоответствий в сравнениях, метафорах и прочих ухищрениях, к которым он прибегает для того, чтобы составить представление о чем-то неведомом, о чем-то, что проскальзывает сквозь изобретаемые им описания, продолжая оставаться неуловимым, недосягаемым для выражения. Он пишет:

Эта лунная поверхность, отмеченная пятнами, как хвост павлина голубыми глазками, походит на стеклянные сосуды (обычно называемые ледяными киафами), которые погружают в воду раскаленными, вследствие чего их поверхность становится изломанной и волнистой.

Из описаний Галилея видно, насколько далеко небо продолжало отстоять от земли, так что одна только изобретенная им зрительная труба была не в силах его приблизить.

Для того чтобы наблюдение с помощью телескопа могло быть доступным широкому кругу лиц, была необходима либо непосредственная демонстрация, либо рисунок, дополненный словесным описанием. Но демонстрации не всегда были убедительны. Поскольку изображение в фокальной плоскости (в одно и то же время) мог рассматривать только один человек, то проблема его интерпретация требовала наличия общезначимых смысловых и языковых кодов, которые при обозначении делали бы черты поверхности небесного тела легко опознаваемыми. Но такого «языка» человек того времени как раз и не имел. Для него существовал только общеупотребительный земной язык, рассчитанный на коммуникацию между людьми в обычных земных условиях, с типичными для этого ситуациями и возможностями, в рамках которых у разных народов и сформировались свои языки, имеющие между собой типологические сходства.

Известно, что после изобретения оптических приборов и до XVII в. сохранилось много свидетельств, что ученые и врачи квалифицировали инструментальное зрение как зрение, обращенное на иллюзию. Такое недоверие было следствием не только скептической настроенности профессоров и авторитета разделяемой ими геоцентрической картины мира. Даже сегодня первое наблюдение в телескоп (значительно более совершенной конструкции) вызывает у неподготовленного человека затруднение в интерпретации видимого им изображения. Это происходит потому, что для наблюдения в оптический прибор необходима особая подготовка, состоящая не только в адаптации глаза к изображению, создаваемому в фокальной плоскости инструмента, но и в обретении особого визуального опыта. Этот последний, скорее всего, затрагивает перестройку синоптической структуры зрительных нервных волокон. Отсюда следует, что не только глаз, но и мозг должен быть приспособлен к инструменту.

Кроме того, визуальное восприятие небесных объектов само по себе могло служить основанием для сомнения. Если земной визуальный опыт так или иначе мог быть проверен с помощью других органов чувств, то осуществить же такую проверку для небесных объектов было невозможно.

Таким образом, само по себе открытие гор на Луне не стало основанием «сведения неба на Землю», необходимого для возникновения математического естествознания. Это открытие явилось только поводом для реформы возможностей человеческого познания, так как с его помощью была обнаружена недостаточность, ограниченность непосредственного земного опыта. Его нужно было расширить, а для этого нужен «новый» человек.

И здесь на помощь зарождающемуся естествознанию пришли чрезвычайно популярные в то время мистические учения неоплатонизма, герметизма, гностицизма и т.д., в которых допускалась возможность совершенного знания, свободного от «тяжести» собственной телесности и связанных с ней ограничений. Для этого было необходимо «очищение» или реформа личности, приводящая к рождению нового, духовного человека. Но если в самих перечисленных мистических учениях процесс возрождения человека был таинственным и недоступным для непосвященных, то основоположники новой науки, предвестники эпохи Просвещения, сделали его массовым и общедоступным. Поистине трудно переоценить значение этого смелого, а главное, рискованного шага по профанации сакрального, поставившего на службу всему человечеству такие возможности познания, которые раньше считались привилегией только посвященных в мистические тайны и духовно одаренных лиц. Теперь этими возможностями, хотя и в несколько измененном, «приземленном» виде, может располагать каждый человек, вовлеченный в современный мир научно-технических достижений. Осознание этого должно хоть на какие-то мгновения вносить эмоциональную окраску в повседневную жизнь современного человека, целиком и полностью основанную на последствиях открытий основоположников новой науки и их последователей. Это может быть радость или, наоборот, опасение, но не простое безразличие.