Русский
В октаве принято различать 12 звуков, что ничтожно мало по сравнению с заявленным Котиком 1701 звуком. Если бы можно было разложить такой диапазон на клавишах, то длина инструмента была бы около 30 метров. Играть на таком смог бы только многорукий Шива, да и ему, скорее всего, понадобилась бы помощь других рукастых божеств. Человеку так играть неудобно и просто не нужно. Такое положение дел доводило Котика до отчаяния, потому что он-то слышал на 1689 звуков больше, чем все остальные.
Настоящее имя Котика — Константин Константинович Сараджев. Ласковое прозвище ему дали, чтобы не путать с отцом, Константином Соломоновичем, известным дирижером и профессором московской консерватории. Наталья Филатова, мама Котика, была талантливой пианисткой и ученицей Сергея Рахманинова. Но среди всех музыкантов в семье только Котику суждено было стать одним из тех, кого называют непонятыми гениями. Он говорил, что все на Земле и в Космосе звучит и имеет собственный тон. А способность различать их — это истинный слух, для которого нет пределов звука, как и нет пределов в космосе. Он говорил, что тон присущ каждому человеку. Чтобы определить его, обладателю истинного слуха не нужно слышать голос, потому что человек просто существует в определенной тональности.
Сараджева считают теоретиком русского колокольного звона и звонарем-виртуозом. Он родился в 1900 году, умер во время Второй мировой войны в 1942 году. Сараджев жил колокольной музыкой, дышал ей, любил, понимал, изучал. Разреши ему поселиться в колоколе — поселился бы. Именно колокола позволили ему различить неслыханное множество звуковых оттенков, еще плюс врожденная гиперсинестезия слуха. При обычной синестезии у человека создается нетипичная система межчувственных ассоциаций, при которых звуки, буквы, цифры могут иметь цвет. Подробнее о восприятии синестетиков читайте тут.
Для Сараджева каждый тон имел свои формы, цвет и число. Форма для него была прозрачной, как бы стеклянной. А тон уже наполнял ее своими лучами, как радугой. Так, тональность ми мажор для него была ярко-голубой, си минор — темно-красновато-оранжевой, а беззаботный до мажор, как ни странно, — черным. Но для Сараджева язык звуков был языком мира, в котором каждая вещь имеет звуковое выражение. Он даже обычную сахарницу мог увидеть как «типичную сахарницу в стиле до 112 бемолей». Он составил таблицу звучаний кристаллов, стекла и других металлов. Это напоминает «гармонию сфер» древних греков и высказывания Пифагора (которому, кстати, ученики приписывали похожие способности) о том, что в космосе звучит музыка мира. Поразительно, но при таком обостренном восприятии звуков, Сараджев всю жизнь заикался.
В раннем детстве первыми инструментами Сараджева стали фортепиано и скрипка. Но в 7 лет, гуляя с няней по Пречистенской набережной, он впервые услышал звук колокола. Он замер, расплакался и потерял сознание. Уже взрослым он говорил, что в этот момент ему открылась величественная красота, покорившая всего его и вложившая в душу сияющую радость. После этого случая он каждые выходные возвращался на Пречистенскую, чтобы слушать колокола. Он начал собирать домашнюю коллекцию колокольчиков и флаконов из-под духов, чтобы выстукивать мелодии. Фортепиано и скрипка стали казаться ему ограниченными и грубыми, желанные гармонии находились только в колоколах. В 14 лет он впервые ударил в настоящий колокол, а в 15 лет уже перешел к трезвону — игре на нескольких колоколах.
Сочинительством Сараджев занимался с малых лет и сопротивлялся, когда даже именитые композиторы пытались его учить. Он считал, что теория колокольной музыки строится не на нотах, а на сочетаниях индивидуальных звуковых атмосфер, поэтому не имеет ничего общего с правилами обычной музыки. Вот некоторые названия его детских симфоний: «Печаль», «Романс без слов», «Цыганка», «Меланхолический отрывок», «Медитация» (в 12 лет!), «Вечерняя мелодия», «Фантазия», «Не забывай меня».
Так он вспоминает процесс создания первой симфонии:
Потом Сараджев различал каждый из 4000 московских колоколов. Для 317 самых больших из них он сделал нотные записи, которые называл чертежами «звукового дерева». Так ему представлялись тончайшие различия колокольных звуков — множество сучков и веток, которые, в свою очередь, подразделяются.
Но у звонаря была большая проблема — играть было негде. Бывало, что во время поездок в трамваях он дергал шнурок трамвайного звонка и призывал пассажиров насладиться чудесным звуком, чем доводил их и кондуктора почти до нервного тика. Настоящие колокола были только в церквях, а звонить можно было только во время службы. Когда о Сараджеве узнали, то стали приглашать на службы, хотя его игра сильно отличалась от церковной. У него появились поклонники. Среди них были и знаменитые музыканты, которые после его «концертов» начали говорить о новом направлении в музыке. Службы проходили нечасто, и Сараджев начал мечтать о своей концертной звоннице. Но в этом время религию начали активно вытравливать из народа.
В середине 1920-х начались антирелигиозные работы в СССР. Духовенство лишали статусов, религию высмеивали и запрещали, церкви разрушали, колокола разбивали, а колокольный звон официально запретили. Страшно представить, что чувствовал Сараджев, когда на его глазах медленно гибло то, что он любил всей душой. Он с другими музыкантами писал властям с просьбой сохранить хотя бы самые уникальные колокола, но «наверху» не отреагировали.
В 1929 году американский миллионер Чарльз Крейн, страстный поклонник русской культуры, состоявший в плохих отношениях с руководством СССР, при помощи археолога Томаса Виттемора купил колокола со звонницы Даниловского монастыря. Уникальные колокола должны были отвезти в Гарвард, а Сараджева пригласили год заведовать институтской колокольней. Казалось бы, сбылась мечта звонаря — у него появилась та самая концертная звонница. Но, увы, в Гарварде Сараджева тоже не поняли.
Вскоре после приезда в Гарвард система работы с колоколами и музыкальное мировоззрение Сараджева вступили в конфликт с мнением институтского руководства. Звонарю хотелось творить, погружаться в бешеную красоту музыкальных оттенков и узоров, но даже студентов начал раздражать постоянный колокольный звон. После того как Сараджев подпилил часть колоколов ради лучшего звучания, его обвинили в порче имущества. Через некоторое время он заболел, и после выздоровления ему мягко объявили, что его услуги больше не понадобятся. В декабре 1930 года ему дали чек на 50 долларов и отправили в Россию.
В Москве Сараджев продолжил работать над книгой «Музыка-колокол», рукопись которой не сохранилась. В сложные 30-е и 40-е годы были потеряны почти все его записи. Немногое из того, что осталось, Анастасия Цветаева собрала в книгу «Мастер волшебного звона». Сама Анастасия Цветаева для Сараджева звучала так же, как «ми шестнадцать диезов мажор», а ее знаменитая сестра Марина так же, как «ми семнадцать бемолей минор». Не правда ли, странная музыка? Но, кто знает, может быть, так звучит музыка сфер.
